Долго ли, коротко ли шло создание макета, судить теперь сложно. Как и в прошлый раз, Семен урывками подходил к своей мягкой глыбе и руками, с солдатской ложкой вместо стеков, ваял.
С бюстом дело спорилось быстро, а самым сложным оказалась лепка мимики «героя». Позировали Марк, Генка, Слон, Муля, но в итоге неожиданно хорошо получилось суровое «лицо обычного человека с улицы», как заявил Генка, или «нашего современника», по мнению Марка. Политрук с лицом обыкновенного молодого парня рвался в бой с криком: «За Родину! За мной!» – так казалось Семену, и результат ему нравился.
Собрались курсанты батареи, оценили труд на «отлично», пробовали приподнять полупудовую конструкцию. В итоге, друзья отправились все вместе к председателю комиссии – начальнику политотдела.
В кабинет к полковнику Иванову запустили автора проекта одного. Уверенность, с которой Таранов стучал в массивную дверь, у него не возникала не до, не после посещения «высоких» начальников.
Комната второго человека в училище вызывала уважение солидными размерами, обязательной политической картой мира и качеством фотографий членов политбюро с военным командованием. Книги, флаги, кубки, вымпела, грамоты занимали здесь достаточно много места, и красный цветовой поток от них несколько раздражал начинающего скульптора своим обилием.
Семен медленно снял белую простыню, прикрывающую макет, сказал несколько слов о памятнике, объяснил, что готов его сам установить – «своими руками возвести в центре сквера».
Начальник политотдела внешне походил немного на Марка, только выше и солиднее. Он обладал «редкой» для страны фамилией, но совершенно типичным для военного руководителя того времени мышлением. Первая реплика, которую он произнес, взглянув на пластилиновый макет политрука, лишила Семена дара речи.
– Почему политработник не по форме одет? – и показал на распахнутый ворот и пилотку, которая была в руке у «героя».
«Неужели ему это не понятно? И что сказать по такому случаю, не ясно. Молчать – неприлично,» – успел в это время подумать Таранов, и робко, неуверенно начал объяснять:
– В атаке важнее другое…
В ответ услышал очередное «сержантское», затрепанное всеми, кому не лень говорить, но кто не был в бою никогда:
– Важно быть по форме одетым всегда и при любых обстоятельствах. Пилотка должна располагаться так, как написано в уставе, воротничок гимнастерки застёгнут на верхнюю пуговичку, а в атаке можно расстегнуть только крючок. Политработник обязан показывать личный пример во всем!
Хозяин кабинета говорил спокойно и важно, с отеческой интонацией, но его слова пролетели мимо ушей Таранова. Очередной удар в святые для него взгляды на человеческие отношения и будущую свою деятельность больно ударил по сознанию. «Этот человек должен показывать мне пример, но я таким быть не хочу», – пронеслось в голове.
Семен дождался окончания речи, молча взял макет, вышел из штаба училища, и, не глядя на ожидающих Марка и Генку, тут же ударил об асфальт, придав ускорение глыбе так, чтобы восстановить работу было не возможно.
Менялось время, приходили и уходили начальники. Изменялись люди и страна. Через несколько лет после выпуска Таранов увидел алебастровую плиту с вычерченным на ней силуэтом того самого политработника и в том самом месте, где должен был находиться его «неуставной бюст».
Друзья не раз участвовали в конкурсных авантюрах, иногда с привлечением товарищей по оружию. Одну из них они вспоминали долгие годы и рассказывали новым друзьям о случившемся факте. Как известно, Пучик всегда был ближе остальных к центральной печати. Когда он первым узнал о новом конкурсе логотипа и эмблемы к олимпийским играм 1980 года в Москве, никто не удивился. Шел выпускной курс, но авантюра в 1000 призовых рублей, а не в 20, как в сладком конкурсе, завладела умами всего взвода. С утра до вечера на Таранова сыпались идеи отовсюду, и он не успевал их зарисовывать, а друзья подбрасывали еще, и еще, одну за другой. Особенно старались батарейные спортсмены, которые иногда сами делали наброски, и несли на прорисовку в альбом Таранову. Эту призовую тысячу рублей взвод решил прокутить в ресторане на выпуске. Подсчитали, что должно хватить на всех, и еще останется, а потому рождали идею за идеей автоматной очередью.
К концу весны набралось приличное количество эскизов в альбоме, самые лучшие из них Семен выполнил на стандартных листах, заложил в бумажный конверт варианты эмблемы, и ждал, когда друзья, наклеят марку и отправят письмо в олимпийский спортивный комитет. Марк с Пучиком кинулись за деньгами (всего-то нужно было копеек 5—10!), и ничего ни у кого не нашли. Отложили на привычное «потом», забыли, и в суете исключительно важных выпускных дел не отправили конверт вовремя.
Каково же было удивление Таранова и компании, когда победителем этого конкурса в назначенное время назвали обычного московского инженера! Он нарисовал одну из тех эмблем, что осталась в неотправленном конверте: с пятью олимпийскими кольцами и беговыми дорожками, устремленными в форме Спасской башни Кремля ввысь к звезде… Из девяти не отправленных, одна работа все-таки победила! Но тысяча рублей досталась москвичу.
Было обидно, все грустно вздыхали, но что в жизни не бывает? Поражения надо уметь принимать, в курсантской жизни они встречаются чаще, чем победы…
Глава XIX. Пегасов к гениям не присылают
Влюбленные дышат поэзией. Каждый вздох у них словно сонет, – говорил, как утверждал, Таранов, после просмотра художественного фильма «Романс о влюбленных».
Романтическая история о моряке и его девушке настолько взбудоражила сознание курсанта, что он начал общаться с однокашниками белым стихом. И некоторые ему часто отвечали взаимностью. Евгений Киндинов, который играл моряка, и Елена Коренева в роли его девушки, моментально стали любимыми героями, а разговор между курсантами теперь шел не иначе, как в стихотворной форме. Не у всех и всегда так получалось, но было исключительно интересно.
Когда Марк с Генкой посмотрели «Романс…», то их понесло, как и большинство. Один стал писать эпиграммы, а второй куплеты. Боевые листки и стенгазета приобрели новый стиль, в них стали чаще заглядывать курсанты и переписывать новые строчки.
– Мне муза – «ласточка», а я – ее герой! – восхищенно шептал Таранов, разговаривая по вечерам со Слоном.
С первого курса Семен складывал буквы в кучки, но называл этот процесс рифмоплетством, так как считал высокий чин поэта для себя недосягаемым. Он рифмовал свои строчки-куплеты, записывал их в блокнотик, иногда дарил девушкам на отдельном листочке, где подрисовывал розу, свечу, солнечный лучик… И постоянно думал о «ласточке», писал лично для нее, как говорил Генка «в темную», разговаривая с любимой девушкой «про себя».
Первые поэтические строчки родились в голове Таранова ещё в дошкольные времена. Как многие дети, он рифмовал всё, что видел: речка-печка, молоко-далеко, дядька-бядька. Прочитанные отцом и матерью книжки, бабушкины сказки перед сном в какой-то момент сложились у ребёнка лет семи в четверостишие:
«Жизнь – это большая сцена,
И все мы – актёры – играем на ней.
Каждый, кто большую, кто маленькую,
роль исполняет судьбою своей…»
Тогда он еще не слышал о трагедиях и сонетах Шекспира, даже имени не знал великого поэта. Но то, что жизнь – это театр, наверное, понимал. Может быть потому, что бывал не раз на детских представлениях, видел кукольный театр, который создала мама в детском интернате. Вероятнее всего, услышал однажды мудрую мысль великого английского драматурга.
В детстве все дети успевают постоять на табуретках – декламируют стишки: басни и куплеты читают на утренниках к праздникам, развлекают взрослых на застольях. Именно так, по мнению взрослых, они приобщаются к литературе. Поэтому мама, которая первая услышала зарифмованную мысль своего чада, восприняла всё спокойно. Она посчитала, что маленький Таранов просто выучил очередное стихотворение в детском саду. Это неверие в силы сына заметно снизило его тягу к стихосложению.
Юность с первыми романтическими встречами, вздохами под кипарисами в аллеях, проводы домой девочек, вновь всколыхнули стремление к поэтическому слогу. Запоем читались А. Пушкин, М. Лермонтов, С. Есенин, Н. Асадов, Э. Багрицкий, В. Маяковский, В. Федоров. Сами запоминались строчки, шептались при луне под томные вздохи. Иногда рождалось что-то свое, читалось вслух или выбрасывалось за ненадобностью.
В школе ему преподавала литературу бесподобная Ирина Юльевна Строд, которая поощряла тягу к слову отличными оценками Таранову. Однажды она повела класс на встречу с Андреем Вознесенским. Троица мастеров-шестидесятников (А. Вознесенский, Р. Рождествеский, Е. Евтушенко), о которой им поведала любимая учительница в период изучения советской литературы, вызвала бурю эмоций, а революционный, ритмичный слог Вознесенского в кожаной куртке на сцене покорил подростка. В те, далекие школьные годы он ясно понял, что талантливые современники живут рядом, и для возведения в классики им не обязательно умирать. Планку профессионализма ему задали такую, что желание догнать или перерасти гения, у него пропало, а восхищение осталось.
